В этот же день вышли из крепости 1000 пеших стрельцов, 1000 конницы и стали под защитой городских пушек; против них послано несколько рот Пржиемского, Нишицкого, Гостомского, Бонара и Пенкославского. На аванпостах были Гостомский и Пржиемский: но господа русские, простояв добрый час, верну­лись в город, ничего не сделав.
Из-под 1дова приехали ротмистр Ленек вместе с Диниским, посланный туда разведать о 5000-м отряде русских. Они привели языков, которые сообщают, что сын великого князя прибудет к этому городу с другим отрядом с целью преследовать наших фу­ражиров и тревожить лагерь; если же король, не взяв Пскова, начнет отступление, то они хотят идти за ним и тревожить войско. Очень может быть, что нам придется помериться с этим свежим войском. Мы думаем, что у неприятеля на этот раз будет больше лошадей, чем под Луками.
У нас уже нет провианта: только кое-что попадается около Порхова в 14 милях расстояния, где расположился отряд пана Трокского; сам же кастелян вскоре прибудет в лагерь с польскими ротами.
Ухровецкий поставил новые батареи со стороны р. Псковы, от прежних шанцев на расстояние выстрела из лука, так что те­перь удобно подавать взаимную помощь, обстреливать город с разных сторон, беспокоить, грозить лестницами и пр.
Голковскому приходится плохо: гетман хочет отрубить ему голову. Двор и литовские паны просят назначить ему другое на­казание, послать на штурм, посадить в тюрьму или отставить от двора, но гетман и слышать не хочет. Не знаю, чем кончится все это. Дворяне ропщут и пр.
17 октября
Русские, по всегдашнему обычаю, сделали вылазку с намере­нием взорвать порохом небольшую каменную церковь, которая находится от города в расстоянии хорошего выстрела из лука и которая мешает их вылазкам. Из города открыли сильную паль­бу, необычайную для этой стороны города, чтобы выбить наших оттуда. Но и эта вылазка им не удалась, и они принуждены были, как и всегда, вернуться в крепость.
Прибыл Корф с порохом и с шотландцами. Надеемся теперь предпринять что-нибудь: все необходимое для штурма поспешно приготовляется.
Гетман, осматривая город, подъехал очень близко к стенам; в него выстрелили из пушки, и не знаю, ядром или осколком камня ранили в ногу его поводную турецкую лошадь; рана, впрочем, лег­кая.
Очень уж беспечно разъезжает он под выстрелами и в окопах показывается открыто.
Пан Гнезненский с п. Радомским были целый день у Поссеви-на. Пробыв у него день, Гнезненский ушел очень расстроенный; о папистах говорит уже другим тоном и не так предан Лютеру. Дай Бог, чтобы он обратился, и если иезуиту не удалось обратить рус­ских, пусть, по крайней мере, сделает это с лютеранами.
Положение Голковского должно быть, не хорошо: он причас­тился и духовную написал. Придворные приуныли.
18 октября
Пороху пришло меньше, чем ожидали. Бог знает, каков бу­дет штурм! Приготовляют все к тому, чтобы повести его в вос­кресенье.
Шотландцев прибыло 150 человек здоровых парней; на вид они лучше немцев. Король делал им смотр. Будь у нас таких не­сколько тысяч, мы смело могли бы идти на псковские стены.
Голковский с закатом солнца бежал из лагеря вместе с солда­тами, которые стерегли его в квартире Жолкевского; последние скрылись или от страха наказания, или подкупленные. Гетман во­ротился из окопов в третьем часу ночи. Господи, каких хлопот наделал он! Разослал всех искать бежавшего в лагере, а Баторий распорядился о том же у венгерцев. Но ради чего прятаться там Голковскому?
Русские во время вылазки схватили пахолка, собиравшего под стенами дрова, но были принуждены отступить.
19 октября
Рано утром было совещание у короля с ротмистрами насчет осады; много между ними таких, которые с радостью ожидают штурма, другие — не хотят, главным образом потому, что не все приготовлено. Некоторым же штурм совсем не нравится.
Гетман очень беспокоится о Голковском, сердится на всех и даже подозревает, не произошел ли побег с согласия самого коро­ля; писаря тоже в подозрении, что могли дать пропускной лист. Сердится также на королевского кухмистра, полагая, что это его дело. «Не надеялся я, — говорит, — что он так поступит со мною». Кажется, что в эти дни кухмистр ходил уговаривать гетмана не губить Голковского и в случае если последний покусится на побег, посмотреть на это сквозь пальцы — вот откуда подозрение. Жол-кевский тоже виноват в глазах гетмана: «Он поступил со мною не как родственник — взял преступника на свое попечение и выпус­тил» . Но Жолкевский тут ни при чем и пр.
Придворные, как видно, очень довольны и посмеиваются; должно быть, некоторые дали бежавшему денег и лошадей.
Все паны съехались на совет и оставались там до четвертого часу ночи. Заседание было самое секретное. Должно быть, ко-
роль предлагал что-нибудь насчет осады. Мнения, надо полагать, были очень различны. Как я понял, одни предлагали стрелять в стены и, пробив отверстие, броситься на штурм; другие возража­ли: «Если штурм не удастся, будет срам и людей потратим много без всякой пользы». Иные советовали совсем оставить осаду или отложить по случаю морозов и голода, людей распределить по занятым замкам, тем более что Остров уже в наших руках, а Порхов и Гдов легко можем взять с помощью привезенного по­роха. Литва протестовала, заявив, что далее оставаться не может. Король принял это с явным неудовольствием. Положено угово­риться и, посоветовавшись, прийти завтра доложить королю, на чем постановят.
В результате выходит, что при таких стесненных обстоятель­ствах не знаем, как овладеть Псковом. Корф привез пороху едва 100 центнеров; но много ли это? Конница и пехота мрет в окопах от холоду и голоду; кавалерийские роты, где было по 100 коней, ныне едва насчитывают до 40; также и в пехоте. Случись другой штурм, произошло бы страшное бедствие, потому что русские так осмотрительно действуют, как лучше быть не может. Они очень хорошо поняли, что с замерзанием р. Великой открывается дос­туп к слабо укрепленной стороне города и потому, опасаясь, что­бы мы не возвели там окопов, укрепили стены срубами. Не знаю, что будет далее. Жолнеры жалуются то на короля, то на Гетмана.
В этот же день казак Павел, имея с собою только 60 коней, проходил по неприятельской земле по направлению к Москве, миль за 40 от Пскова, и встретил одного князька, который со 100 кон­ными боярскими детьми ехал к войску великого князя. Застигнув этот отряд врасплох, казак разбил его наголову; самого князька с несколькими знатными боярами взял в плен. Эти пленные будут дредставлены королю воеводой виленским.
Русские по-прежнему вышли из города с подводами для дров; |ю наши прогнали их обратно и захватили языка, который гово-jprr, что в городе дров нет, что чернь умирает с голоду, а стрельцы Вйсгаются только хлебом с водой. И нам без соли приходится И»хо.
20 октября
Литовцы целый день совещались в своем лагере, собираясь у воеводы виленского; к королю съехались в 22 часу и оставались в секретном заседании до 3 часу ночи. Должно быть, они заявляли, что могут пробыть только 18 дней, долее же по причине голода и холода оставаться не в состоянии: видно, король очень оскорбил­ся этим и злобно посмотрел на это, но мы будем говорить свое, и уж я не знаю, как мы пробудем здесь. Нам приходится вести вой­ну уже не с псковскими стенами, а с Багом, потому что в такие морозы ни пешие в окопах, ни конные на аванпостах не могут выдержать. Теперь здесь такой холод, как у нас в начале февраля. Река Великая совсем стала, так что по ней можно ездить; правда, драв у нас достаточно, да в пище большой недостаток: скоро при­дется посылать за провиантом за 20 миль отсюда.
Нужно полагать, что Литва порядочно кричала на совете, выставляя невозможность продолжать осаду за разными недо­статками, а мы их виним за то, что мало дали пороху в Литве, ибо торговались они, а не мы. Можете видеть, Ваша Милость, какую большую ошибку сделали мы из-за 20000 злотых, которые нуж­но было дать за порох. Дошли мы до такой крайности, что несем невознаградимую потерю как в людях, так и в имуществе, да к тому же не знаем, как вернемся домой, а хуже того, если придется со стыдом снять осаду. От последнего упаси Боже, потому что тогда потеряем и ту частичку славы, которую приобрели в после­дние два года. Впрочем, чему тут удивляться. Случалось, что и великие монархи, не успев взять городов или крепостей, принуж­дены бывали отступать от них без всякого успеха.
Поссевин как-то слабо нас соединяет: советует нам прекра­тить войну (надо полагать, мы и без просьбы это сделаем): толь­ко более, говорит, разорите Московского князя, с которым тогда трудно будет сговориться. Но, видимо, Поссевин больше занят тем, чтобы князя обратить в нашу веру, что крайне смешно и не­правдоподобно. Будучи у князя, заводил с ним беседы о вере, но тот ни в какие прения вступать не хотел и строго приказал, чтобы
русские не ходили смотреть латинскую обедню. Он оставил у кня­зя двух иезуитов потому будто бы, что князь выразил желание видеть их у себя до тех пор, пока он не устроит мира между ним и королем. Другие говорят, что они остались с целью учредить в Москве коллегию: но это положительно нелепость.
Еще 9 октября Поссевин отправил своего слугу с письмом к великому князю; придется нам ожидать его возвращения; а почем знать, скоро ли князю вздумается отпустить его?
Был смешной случай. Мой брат, который живет со мной, по­сетил смоленского воеводу Тышкевича (прошу держать это в сек­рете), литвина, в литовском лагере (он был знаком с ним еще в Ингольштадте, где они вместе кутили); случилось там много ли­товских панов; начали все сетовать на нашего гетмана и издевать­ся над ним; наконец стали передавать друг другу следующий пас­квиль: негодяй стал паном, дьячок — настоятелем, школьник за­сел судить, сорви-голова — управлять, а дьячок — командовать. Господи, буди с нами!
Брат спросил: «Откуда вы взяли это?»
«Да ведь это из вашего лагеря».
«Кто же тут школьник?»
«Бех», — говорят.
«А дьячок кто?»
«Канцлер».
«Почему же?»
«Да он был ректором в Падуе»**.