впереди придворных, которые стояли столпившись и, как видно, вели речь о деле Голковского. Когда я передал желание гетмана, конюший с минуту колебался, идти или нет; наконец сказал: «До­ложи, что сейчас буду». Я сообщил гетману, что слышал, не за­быв передать и о некотором промедлении со стороны конюшего. Подождавши немного, гетман опять посылает меня: «Поди и ска­жи, что я его ожидаю; я оказываю ему почет тем, что призываю его не по своему официальному положению, но через тебя, коро­левского секретаря». Я спешу к королевскому шатру, но толпы дворян уже не вижу: они все стояли на своих местах перед коро­левской комнатой. Спрашиваю: «Где пан конюший»? Там, у ко­роля, отвечают мне; я постучал в дверь, а они тянут меня за пла­тье: «Не мешай, любезный». «Что вы, черти, делаете? Я должен идти, куда мне приказано». Стучу второй раз; из комнаты пока­зался сам конюший с Бельзецким, говоря: «Вот я уже иду». «Я пришел за вами, — ответил я, — и гетман поручил передать, что требует вас неофициально, а через меня».
Он рассмеялся, пошептал что-то со своими, конечно, насчет гетманского распоряжения.
При дворе, очевидно, были разговоры о Голковском.
В одно время с конюшим явился и Голковский; все сняли шап­ки, кроме гетмана. Гетман тотчас обратился к подсудимому: «Тре­тьего дня пан крайний явился ко мне окровавленный, принося жалобу, что вы, будучи у него в гостях, в противность писаным артикулам, без всякого с его стороны повода, нанесли ему рану. А так как мне по званию гетмана следует войти в рассмотрение это­го дела, то предлагаю вам дать объяснение».
Голковский, совсем обескураженный, отвечал растерянно: «Я никогда не желал зла пану крайнему; во всем служил ему верно и совсем не думал причинить ему что-либо дурное при последнем свидании с ним; свидетельствуюсь в этом Богом и своею совес­тью; чувствуя великую скорбь, которая лежит у меня на сердце, я сам не могу вести мое дело и потому поручаю его моему дяде пану
Яжине, подстолему; отдаюсь на свидетельство п. конюшего и Казимирского, которые были при том. Состоя под декретом Ва­шей Милости, я объявляю, что нисколько не виновен: пан край-чий первый ударил меня, так что у меня и знаки остались на лбу».
Затем Яжина начал излагать дело, настаивая на том, что край-чий первый бросил в Голковского. Гетман тогда предложил пану конюшему рассказать, как было дело. «Не могу, — отвечал тот, — ничего другого сообщить, кроме того, что недавно объяснял Вашей Милости; вероятно, Ваша Милость не забыли».
«Помню, — сказал гетман. — Вы так говорили, что, когда Голковский сказал крайчему: подло, тот возразил: «Голковский, знаю я, что значит подлость; случись это не в военное время, я надрал бы тебе чуб»; тогда Голковский пустил ему кубком прямо в лицо, так что тот упал. Дано слово Казимирскому, другому сви­детелю; тот объяснил, что видел, как пан крайчий после слов Гол­ковского «подло» взял стоявший перед ним кубок и бросил в него и, не попав, схватил бокал, а Голковский в это время — блюдо. Оба они бросили в одно время и попали друг в друга, но крайчему больше досталось. «Одного только я не мог заметить, кто пер­вый стал бросать».
Третий свидетель, Квилинский, показал, что не мог заметить, кто первый бросил, но слышал только звон разбитого бокала и видел, что крайчий ранен.
На основании этих показаний должны были подавать голоса все жолнерские начальники: воевода Брацлавский, Гнезненскиц, Радомский, все ротмистры, а от двора: Остророг, подскарбий, обозный. По мнению всех, вина Голковского усиливается тем, что он новый свой проступок сделал тотчас после первого, совершен­ного в Ворониче*^; но так как участь его теперь зависит от гетма­на, то каждый из судей, при подаче голоса, просил смиловаться над виновным и не применять к нему всей строгости артикулов. «Правда, гетману следует иметь в виду недавние приговоры во­енных судов и не пропускать без наказания подобных безобразий,
чтобы другие не указывали — вот такому-то простили; но и при­мер может остеречь такого (это слова Пржиемского); и Вы мо­жете оказать милосердие». «Есть, — говорил он, — тюрьмы, кре­пости, к которым его можно приговорить, или отставить от дво­ра» и прочее в таком роде.
После этого все встали и просили оказать снисхождение. На­конец стал говорить гетман, распространяясь об обязанностях сво­его сана и о том, что в каждой армии потребны быстрые и скорые карательные меры, потому что тут от малой причины вся Речь Посполитая, которой мы служим, может подвергнуться большой опасности; что Голковский после первого проступка позволил себе другой, что уже совсем не годится, так как при самых распущен­ных порядках в войске невозможно, чтобы один дважды нару­шил дисциплину; припомнил, что против своего желания взял на себя рассмотрение этого дела; он теперь видит и чувствует, как это ему тяжело, потому что снисхождение, к которому склонна его натура, в этом случае он с трудом может применить (здесь он утер слезы). «Я уважаю мудрое решение ваше и ходатайство все­го рыцарства, также как мнение двора Его Королевской Милос­ти, но пока воздержусь решением, а тем временем буду собирать сведения об этом деле, и затем, что Бог мне на душу положит, вы узнаете от меня в свое время».
Так и оставил всех в недоумении.
Не знаю, к чему эта нерешительность; некоторые думают, что он не приговорит его к смерти, но присудит или к заключению в тюрьме, или удалит от двора.
Каковы покажутся Вашей Милости гетманские приговоры?
Кто обращал внимание на все, мог подметить многое, а что впереди, об этом нужно подумать и пр. и пр.
Сегодня условливались насчет штурма. Послано под Порхов за Трокским, который, по прибытии, имеет расположиться с той стороны города, между лагерем короля и монастырем, где паны Варшавский и Белявский.
Корф теперь всех занимает. Каждый час высматриваем, когда
он приедет с порохом. Пишет, что подводы у него худые. Рот-* мистр Дембинский, который его сопровождает, должно быть, за­бавляется около русских замков с шотландцами, которые идут с ним.
Сегодня же около вечера русские сделали вылазку у р. Пско-вы, где была расположена рота пана крайчего. Пан Резень, едучи с прогулки, остановился около этой роты и слез с коня. Русские так быстро напали, что чуть было не захватили этого ротмистрян который едва ускакал. Наши, которые находились вблизи, броси* лись на русских, но те, по обычаю, отступили под прикрытие орудий.
14 октября
Русские с той стороны города напали на стражу Белявского, которому наши подали помощь. Несколько дней пред этим они спрятали во рвах стрельцов, которые подстрелили двух наших; один тотчас и умер — какой-то Бзовский, а другого схватили жи­вого утром. Этот успех так ободрил их, что каждый день они де­лают вылазки, употребляя при том разные хитрости, а наши меж­ду тем не имеют места для засад, откуда было бы удобно сделать на них нечаянное нападение. В городе беспрерывно строятся и ук­репляются, но людей для обороны имеют не слишком много. За всем этим в лагере мы строим новый Псков. Каждый на место своего намета ставит или шалаш, или мазанку. Когда двинемся, то здесь останется другой город. Если бы к этому деньги да было бы что есть, то мы могли бы прожить, целую зиму. Но чем далее, тем затруднительнее добывать провиант: за овсом и сеном приходит­ся посылать за 15 миль, и то е затруднениями.
Пан Трокский прибыл под неприятельскую крепость — Пор-хов. Чрезвычайную досаду причиняет нам медленность Корфа, который еще не привез пороху; мы все его ожидаем.
Постоянно делают какие-то большие и тяжелые лестницы. Дая Бог, чтобы русские допустили взлезть по ним в город!
Сегодня умер князь Чарторыйский, молодой человек, при­ехавший из-под Старицы с п. Трокским. Три дня тому назад спот­кнулась и упала под ним лошадь; сабля его выпала из ножен и при падении ранила его в ногу: сабля эта была напитана ядом, отчего в ране быстро распространился адский огонь; врача же имел худо­го, который не мог ему помочь. Он был волонтер и содержал 50 коней; каждый конь с убором оценен в несколько сот золотых; за свою же собственную лошадь он дал 1500 золот. Истратил он более 200000. В молодых летах оставил после себя молодую жену Буркулябову, за которой взял 100000 злот. приданого. Для же­лающего — свежая вдовушка!
15 октября
Ухровецкий приказал строить батарею против средних ворот. Корф с порохом находится в 12 милях. Навстречу ему король послал свои подводы. Небольшое сочувствие показали королю рижане: в столь большой нужде выслали только 400 бочонков пороху и столько же ядер.
При копании шанцев легло в этой ночи несколько гайдуков. Поссевин у гетмана говорил проповедь на текст: «воздадите кеса­рево кесарю и божия и Богови», призывая жолнеров к покаянию в самых убедительных выражениях; все это напрасно, но он уди­вительный человек.
16 октября
Люди воеводы Новоградского, находясь на страже, поймали русского, который вез из города письма Шуйского к князю. Писем у него оказалось очень много: большей частью к женам, воеводам и одно — к Мясоедову, который недавно покушался войти в город. Советуют ему вновь попытаться войти в город и обеща­ют навстречу сделать вылазку, с такими силами, чтоб его безопас­но проводить в город. Шуйский пишет к князю обо всем, что делается в городе, напр.: что король сделал без успеха более
20 штурмов; как будто и в самом деле так было; извещает, кто в городе убит; что провиант берут из государевых запасов; что кони все пропали с голоду; удивляется, почему князь не посылает по­мощи; что в настоящее время положение короля невыгодное; что его фуражиры ездят во все стороны около города и что их очень удобно бить.
Казаки доносят, что в озере на одном острове находится ка­кой-то молодец с 700 стрельцами, которые имеют намерение про­браться в город; что они, высадившись на берег, застали в одной деревне венгерцев, расположившихся там, как дома, и изрубили их вместе с конями, а сами ушли в озеро; одна лошадь была из отряда Фаренсбека.