Родился я 3 января 1920 года. Провел свое дет­ство и отрочество до 1934 года в деревне Вязовня, Островского района, Псковской области.
Как и все деревни Псковщины, Вязовня была неве­лика, состояла всего из 20 дворов да шести столы­пинских хуторов, приписанных к ней. Приюти­лась она на косогоре у слияния реки Великой и ее притока — небольшой извилистой речушки Вязо-в’енки, в полукилометре от пограничной с Латвией железнодорожной станцией Остров. По существу это был пристанционный поселок. Часть жителей деревни находила себе работу на станции.
Рядом с деревней — бывшее имение Захваево. Владелец имения инженер-путеец Захваев был одним из строителей железной дороги Петербург-Варшава, которая проходила через станцию Ост­ров. Барина я, конечно, не застал, но полуразру­шенный каменный двухэтажный дом его видел. Мы, деревенские мальчишки, много времени про­водили около него. Невдалеке от барского дома — большой заросший ряской пруд, в котором мы бреднем ловили карасей.
В имении был большой, на нескольких гектарах, относительно молодой сад. К нему примыкала сосновая роща. Возле разрушенного дома росли несколько могучих вековых дубов — одно из лю­бимых мест наших игр.
Моя мама, Татьяна Даниловна, до замужества была горничной в этом имении.
Отец, Соколов Яков Васильевич, происходил из
бедной многодетной крестьянской семьи деревни Заовражье, Гдовского уезда.
До призыва в 1914 году в армию был учеником и подмастерьем в сапожной мастерской Петра Спи-ридоновича Алексеева в соседнем селе Рудня. В годы Первой мировой войны служил рядовым ору­дийного расчета тяжелого артиллерийского диви­зиона. В 1918 году со своей частью оказался в Острове, в возрасте 25 лет женился на моей ма­тери. Вскоре он убыл к новому месту службы в Двинск.
Когда я родился, мама была в отчаянном положе­нии! Зима. Ни дров, ни продуктов. Отец, узнав о моем рождении, будучи в это время уже в рядах Красной Армии, отпросился на несколько дней посмотреть на сына и помочь жене. Из краткос­рочного отпуска возвратился в часть с опозданием на двое суток. Его обвинили в дезертирстве, осу­дили. Какое-то время отбывал тюремное заклю­чение. Но вскоре был амнистирован и в 1922 году демобилизован.
Его тесть (мой дед) Данила Вавилович Колосс* выделил отцу из своего надела полдесятины зем­ли. Отец с помощью деда рядом с его домом (че­рез небольшой сад) на этом участке построил свой. До окончания строительства дома, некоторое вре­мя, примерно до 1924 года, мы жили у деда.
У него была большая семья — два сына и пять дочерей. Моя мать была старшей.
Имея большую семью, дед после революции по­лучил приличный надел — 12 десятин земли. Прав­да, лишь часть земли, чуть больше половины, была
пригодна для обработки. На остальной рос коч­коватый кустарник (небольшие березки, багуль­ник, «гоноболь» (голубика), брусника, черника, папоротник) и две небольшие ольхово-осиновые рощицы — они назывались Нижняя и Верхняя Ледины. На краю пахотной земли, ближе к кус­тарнику, возвышался небольшой, правильной фор­мы песчаный холм, поросший «заячьими лапка­ми». Позже, когда я учился в школе, прочитав в какой-то книге о древних курганах, я принял этот холм за курган. В своем предположении я утвер­дился еще и потому, что на склоне холма была небольшая яма. Подумал, что это след чьих-то давних раскопок. Уговорил ребят на раскопку. Но нам это оказалось не под силу. А взрослым некогда было заниматься таким зряшним делом.
Хорошо помню дедов дом и ободворок. Дом его, также как и наш, обшитый тесом, с резными наличниками на окнах, с соломенной крышей, фасадом был обращен к шоссейной дороге, про­ходившей через деревню. Он состоял из двух по­ловин (типичная пятистенка), соединенных между собой дверью. Кроме того, в каждой половине были двери, выходящие в холодные сени, при­строенные к дому во всю длину. В сенях был чулан для хранения разного хозяйственного барахла и некоторых продуктов, уборная («нужник»). Из сеней был выход во двор также через две двери. Двор был замкнутый. Непосредственно к дому примыкала калитка и ворота с козырьком.
Далее углом шли хозяйственные строения: бре­венчатый амбар (по местному «клеть» ) с сусека­ми для хранения зерна, круп, муки; рядом с ним поветь («кухня») — навес, под которым стояли телега, «линейка»(легкая повозка для поездок), дровни, легковые сани; на костылях висела сбруя (хомуты, уздечки, черезседельник, подпруги, вож­жи) . В повети на слеге для детей были подвешены качели. Кстати, видимо, благодаря тому, что мно­го качался на качелях, я еще в детстве преодолел «морскую болезнь», изначально заложенную в организме почти каждого человека. За поветью — хлев для коров (временами их было две), свинар­ник, конюшня ( у деда была одна лошадь — ме­рин), курятник. Все эти строения были под од­ной непрерывной крышей. Через небольшой за­бор с калиткой они примыкали к дому с другой стороны. Несколько поодаль от дома было гумно. В одной его половине хранили часть сена (осталь­ная часть в стогу), в другой половине с глиняным полом осуществлялся обмолот зерновых и гороха вручную («цепами»). Небольшой глиняный ток был оборудован и рядом с гумном. Его использо­вали в хорошую погоду.
В основной половине дома была русская печь с пристроенной к ней плитой для приготовления
пищи, в то время, когда печь не топилась. У вход­ной двери стояла лохань с подвешенным над ней «гильком» — глиняный сосуд с двумя рожками, используемый в качестве умывальника. Зимой для отопления устанавливалась круглая чугунная пе­чурка; железные рукава от нее входили в печной дымоход. Слева от входа были оборудованы нары с пологом для мужчин. В дальнем углу справа, за большим желтым «буфетом» — кровати с поло­гом для женщин. В левом дальнем углу были ико­ны с лампадкой. Вдоль левой стены была оборудо­вана большая широкая «лавка». На ней можно было сидеть, а при необходимости — и лежать. К лавке примыкал большой стол на металлических ножках. Около него — несколько скамеек и табу­ретов. У передней стены стоял комод, над ним — зеркало. Зимой в избе появлялась пара ножных прялок, сборно-разборный деревянный ткацкий станок. Кроме того, в комнате стояло большое резное с подлокотниками кресло — «трон», кры­тое бархатом. Оно, так же как буфет, комод, стол и зеркало, явно были добыты дедом при разграб­лении после революции захваевского имения.
Самого деда Данилу помню смутно. В его облике было что-то от монголо-татарского ига — черная монгольская бородка, выделяющиеся скулы. Не­много скуластыми были моя мама и младшая се-
стра, две тетушки. Как рассказывала мама, дед был «отчаянный» мужик. В свое время участвовал в комбеде. В 1925 году его убили.
Ранним морозным утром, было это 21 января, ровно в годовщину смерти В. И. Ленина, на двор пришла лошадь, запряженная в сани, на которых вечером уехал дед. На санях обнаружили следы крови. Бросились на поиски. Верстах в двух от дома его нашли мертвым в сугробе, в придорож­ных кустах. Рядом с ним лежало и орудие убий­ства — «колотушка» — затесанное полено, кото­рым его ударили по голове. Удар был не смертель­ным, но дед, потеряв сознание, выпал из саней в снег и замерз. Потом узнали, что ночью в одном из шинков на станции он играл в карты. После игры поехал в соседнюю деревню. По пути его кто-то встретил и нанес роковой удар.
Мертвого деда мне не показали, и на похоронах его я не был. Мне было тогда всего 5 лет. Овдо­вевшая бабушка Иринья стала во главе большой семьи. К этому времени только две ее старшие дочери, в том числе — моя мама, вышли замуж. Младшей дочери (моей тетушке) было лет де­сять. До конца своих дней бабушка так и остава­лась вдовой. Последние годы жила у младшей дочери. Прожила долгую жизнь. Умерла она уже после Великой Отечественной войны в возрасте около 90 лет.
Ее помню хорошо. Все мое детство, вплоть до школьного возраста, прошло в основном в доме бабушки, как говорят, под ее крылом. Была она худенькая, очень подвижная. Целыми днями я находился в ее доме, часто и ночевал там на печке, благо наши дома рядом, и родители знали, где я нахожусь. Днем она хлопотала по хозяйству. Но не забывала и нас, ребят. То накормит горячими лепешками, то достанет откуда-то пряник, кон­фетку или яблоко. А когда ей выдавалась свобод­ная минута — вместе с нами мастерила игрушки из подручных материалов, в основном из лучины: то «пильщика», то «медведей-кузнецов». Она не гнала нас от себя, даже когда мы, видимо, и ме­шали ей, вовлекала в посильную работу: то мы подносили ей хворост — она рубила его на колоде, то вместе с ней подметали избу, то в Крещенье зимой ставили крестики из лучины на озимое поле, возле колодца или крестили мелом ворота, стены построек. Рассказывали, как однажды бабушка сделала ровненькую грядку, сажала что-то, а я (мне было тогда 3 или 4 года) шел следом за ней по грядке, вытаскивал рассаду. Она не заругалась, а показала, как сажать рассаду. Я стал помогать ей.
Вечерами мы забирались на печку, слушали ба­бушкины сказки, некоторые по многу раз.
Несколько строк о родных по отцовской линии. Сведения о них у меня скудные. Деда по отцу я вообще не видел. Он умер до моего рождения. Кем он был — не знаю. Отец почему-то не расска­зывал мне о нем. Мать отца — моя вторая бабуш­ка жила далеко от нас, в деревне Заовражье, Гдов-ского района, где-то в лесах, верстах в сорока от Гдова.
Мне было лет пять, когда мы всей семьей поехали туда навестить бабушку. До станции Гдов ехали поездом, потом на телеге через дремучий лес, но­чью, страшно боялись волков. Их там было в те времена много. Бедная избушка бабушки находи­лась на краю деревни. Вокруг — лес, а у избушки голо, ни кустика, ни деревца, никаких хозяйствен­ных построек. Удручающее впечатление все это произвело на меня. До сих пор стоит перед глаза­ми одинокая бедная избушка.
Немного о жизни и быте жителей деревни того времени на примере семьи деда.